Одно время пережил натиск со стороны компании из конторы нашего милого дома. „Да Андрей Михайлович триста шестьдесят пять дней не бывает, нужно его выписать. И вы тоже неизвестно откуда взялись…» и т.д. Не вступая ни в какую войну, дипломатически вынес в достаточной степени наглый и развязный тон, в особенности со стороны… смотрителя… Андрея настоял не выписывать… С. довел меня до белого каления, но я сдержался, потому что не чувствую, на твердой ли я почве. Одним словом, пока отцепились…

—

— Нет, — отвечал председатель, — не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.

— Но где же мне жить, — спрашивал я, — где? Нельзя мне жить на бульваре.

— Это меня не касается, — отвечал председатель.

— Вылетайте, как пробка! — кричали железными голосами сообщники председателя.

— Я не пробка… я не пробка, — бормотал я в отчаянии, — куда же я вылечу? Я — человек. Отчаяние съело меня.

Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.

Тогда я впал в остервенение.

 

 

В ЛИТО Наркомпроса

В сущности говоря, я не знаю, почему я пересек всю  Москву и направился
именно  в это колоссальное здание.  Та бумажка, которую я бережно  вывез  из
горного царства, могла  иметь  касательство ко  всем шестиэтажным зданиям, а
вернее, не имела никакого касательства ни к одному из них.

 В 6-м подъезде - У сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался. Дверь. Две
надписи. "Кв. 50". Другая загадочная: "Худо". Отдышаться.  Как-никак, а ведь
решается судьба.
     Толкнул незапертую дверь. В полутемной передней огромный ящик с бумагой
и  крышка от рояля. Мелькнула комната, полная женщина в дыму. Дробно застучала
машинка. Стихла. Басом кто-то сказал: "Мейерхольд".
     - Где Лито? - спросил я, облокотившись на деревянный барьер.
     Женщина у  барьера раздраженно  повела  плечами. Не знает.  Другая - не
знает.  Но  вот  темноватый коридор. Смутно,  наугад.  Открыл  одну  дверь -
ванная. А на другой двери - маленький клок. Прибит косо, и  край завернулся.
Ли.  А,  слава богу  Да,  Лито. Опять сердце Из-за  двери  слышались  голоса:
ду-ду-ду...

---
Я вынул карандаш, и заведующий косо написал:
     - Прошу назначить секретарем Лито. Подпись.
     Открыв рот, я несколько секунд смотрел на лихой росчерк. Молодой дернул
меня за рукав:
     - Идите наверх, скорей, пока он не уехал. Скорей.
     И я стрелой  полетел наверх. Ворвался в двери, пронесся через комнату с
женщинами и вошел в  кабинет. В кабинете сидящий взял  мою бумагу и черкнул:
"Назн. секр." Буква. Закорючка. Зевнул и сказал: вниз.

---

Назн.  секр.  Господи!  Лито.  В  Москве.  Максим  Горький...  На  дне.
Шехерезада... Мать.

     Молодой  тряхнул мешком,  расстелил  на столе  газету и высыпал  на нее
фунтов пять гороху.
     - Это вам. Четверть пайка.

ночь

Каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до трех-четырех. Дело шло легко ночью.

примусы

Во всех 75 квартирах оказался невиданный люд. Пианино умолкли, но граммофоны были живы и часто пели зловещими голосами. Поперек гостиных протянулись веревки, а на них сырое белье. Примусы шипели по-змеиному, и днем, и ночью плыл по лестницам щиплющий чад. Из всех кронштейнов лампы исчезли, и наступал ежевечерне мрак.
В нем спотыкались тени с узлом и тоскливо вскрикивали:
— Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!

борьба

Идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни. Въехав 1 1/2 месяца тому назад в Москву в чем был, я, как мне кажется, добился максимума того, что можно добиться за такой срок. Место я имею. Правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь получать и деньги. И второго я, представьте, добился.

В этом месяце мы с Таськой уже кой-как едим. запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т.п.  Работать приходится не просто, а с остервенением

Москва. Цены.

В Москве считают только на сотни тысяч и миллионы.
Черный хлеб 4600 р. фунт, белый 14 000. И цена растет и растет.
Магазины полны товаров, но что ж купишь! <…> Гудит спекулянтская волна.

Черный период

Идет  самый  черный период  моей жизни.  Мы с женой голодаем.  Пришлось взять у дядьки немного муки,  постного  масла и картошки.  У Бориса миллион. Обегал всю Москву— нет места.

Валенки рассыпались.

Москве с(…)

Возможно, что особняк 3. заберут под детский голодный дом.

Ученый  проф.  Ч.  широкой  рукой  выкидывает  со  списков,  получающих академический паек,  всех актеров,  вундеркиндов (сын  Мейерх(ольда) получал академическ(ий) паек!) и «ученых» типа Свердловского) унив. преподавателей.

На академическом (…)

Письмо Ленину. Разговор с Крупской.

Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:
— Вылетайте, как пробка.

Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
— Вы не дойдете до него, голубчик, — сочувственно сказал мне
заведующий.
— Ну так я дойду до Надежды Константиновны, — отвечал я в отчаянии, —
мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
И я дошел до нее.

В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный
аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла
из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
— Вы что хотите? — спросила она, разглядев в моих руках знаменитый
лист.
— Я ничего не хочу на свете, кроме одного — совместного жительства.
Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме
Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему
это заявление.
И я вручил ей мой лист.
Она прочитала его.
— Нет, — сказала она, — такую штуку подавать Председателю Совета
Народных Комиссаров?
— Что же мне делать? — спросил я и уронил шапку.
Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными
чернилами:
«Прошу дать ордер на совместное жительство».
И подписала: Ульянова.
Точка.

Дом на Большой Садовой

На Большой Садовой
Стоит дом здоровый.
Живет в доме наш брат
Организованный пролетариат.

И я затерялся между пролетариатом
Как какой-нибудь, извините за выражение,
атом.
Жаль, некоторых удобств нет
Например – испорчен ватерклозет.

С умывальником тоже беда:
Днем он сухой, а ночью из него на пол
течет вода.
Питаемся понемножку:
Сахарин и картошка.

Свет электрический – странной марки:
То потухнет, а то опять ни с того
ни с сего разгорится ярко.
Теперь, впрочем, уже несколько дней
горит подряд,
И пролетариат очень рад.

За левой стеной женский голос
выводит: „бедная чайка…“
А за правой играют на балалайке.

…лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок — низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не 18 градусов, а 271, — и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины — 12 выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара — и я жив.

Жить в чемодане?

И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.

Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:

— Вот это полушубочек!

…

И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос… о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.